Тереза Дурова — художественный руководитель и главный режиссер Театра Терезы Дуровой, народная артистка России. Представительница старинной цирковой семьи, она стала первой из династии, кто оставил манеж и связал жизнь со сценой. Удивительный путь от юной дрессировщицы до создательницы уникального театра, чьи масштабные постановки с живым оркестром, сложными декорациями, подлинными историческими костюмами, а также камерные драматические спектакли неизменно и давно любимы зрителем за честность, смелость и новаторский подход к режиссуре.
Фрагмент беседы — полная версия интервью «Культуре Москвы» доступна на видео.
— По словам ваших сотрудников, в театре преобладает мужская аудитория, хотя везде и всюду, если говорить о культуре, — женская. Завоевать мужское население — как завоевать мир. Как вы это сделали?
— Я поставила перед собой цель. Все началось с того, что в одном театре я ждала подругу перед началом спектакля и волей-неволей обратила внимание на то, что в фойе — женщины, женщины, женщины. А где же мужчины? И я вспомнила, с чего начинали мы. Это был 1993 год, и мы видели в основном девочек и бабушек, потому что родители нечасто ходили с детьми в театр. Сложное было время.
Еще я обратила внимание, что мальчишки часто не получают того, что им нужно, а наши мужчины в любом случае мальчишки. В них озорство, желание удивляться не пропадает, но мы этого даже не замечаем. А мужчины любят, когда на них обращают внимание.
У меня, как ни в одном другом театре, мужского «населения» было чуть больше, чем женского, поскольку мы начинали с клоунады, а это в основном мужская линия. Клоунада сама по себе и актеры, работающие в этой области, очень мужественные. Они многое умеют, профессиональны и обладают хорошим чувством юмора. Если вспомним всех больших клоунов, то поймем, что они все мужики, такие исконные, с хорошими руками. Например, в цирке Олег Попов весь реквизит делал сам, Юрий Никулин с мягким, но в то же время очень мужским характером отвечал за себя и свою работу, достигнув высшего профессионализма.
Когда мы начинали делать спектакль, я всегда понимала, что конфликт, присущий моим постановкам, достаточно жесткий и всегда связан с чем-то важным и глобальным. Разрешается он зачастую битвой — не дракой, замечу, а сражением. Это может быть сражение с самим собой или с врагом, но именно сражение.
Я будто рассказываю алгоритм, как делать спектакль для мужчин. Любой человек, пришедший в театр, всегда чувствует фальшь. Поэтому, если вы выходите на сражение, вы должны сражаться правильно и профессионально. Момент, о котором мы волнуемся и за который держимся, — мы не врем.
— Мне кажется, что это основа всего. Если ты честен, это проявляется и в производстве, и подаче, и посыле, в мелочах.
— Я скромная женщина, поэтому скажу откровенно: такого театра, как мой, нигде нет. Мы нашли свою нишу и развиваем ее, в ней никто не работает. Мы занимаемся этникой и создаем этнические спектакли в полном смысле этого слова.
Этника очень богата и насыщена историческими сюжетами и фактами, на которые мы всегда опираемся. Поэтому наши зрители, когда приходят к нам, понимают, что где-то что-то они уже видели или слышали. Они не посторонние люди, это близко к ним. Этника и с музыкальной точки зрения, и с визуальной, и с ментальной, и с внутренней очень богата.
— Вы не имитируете, а делаете полную реконструкцию, и когда вам нужны этнические линии, звучания, вы обращаетесь к специалистам.
— Так и есть. Важный момент: музыканты, занимающиеся этнической музыкой, даже если они не носители самой культуры, — с ними очень сложно работать, они чувствуют фальшь. Если их не устраивает музыка, спектакль или мое отношение к теме, они работать не будут — уйдут. Они самодостаточны и уважают себя.
— Я очень люблю говорить о том, что культура должна идти на усложнение. Мы слишком долго ее упрощали и шли на поводу у разных людей и у себя самих. Система компромиссов не привела ни к чему хорошему. Поэтому то, чем вы занимаетесь, очень хорошо стыкуется с честностью.
— Расширение — хорошо, но нужно работать и над углублением. Усложнение должно идти и внутрь. Когда мои актеры уходят в сугубо драматическую составляющую, играя, например, Островского, Шекспира или Мольера, привычка работать глубоко, честно никуда не девается, по-другому не получается. Поэтому когда актеры выходят на спектакль «Без галош элегантнее. Владимир Маяковский», я точно знаю, а они чувствуют и понимают, что на них подлинные рубашки того времени.
— Я хотела обратить внимание на то, что вы действительно нашли и приобрели в театр подлинную одежду.
— Сначала мы привлекли подлинных художников — в полном смысле этого слова, потому что они глубокие и мощные. Мы преданы друг другу с Викторией Севрюковой и Марией Рыбасовой, работаем вместе многие годы и прекрасно понимаем друг друга. Никому из нашей тройки не все равно, какая пуговица пришита на том месте, которое никто не видит.
— У меня сложился ваш образ серьезного, строгого руководителя и художника. Но, говоря не только о костюмах, мне интересно, как и кому, в каких масштабах вы можете дать свободу при создании спектакля?
— Вы знаете, я доверяю всем, с кем работаю. Степень абсолютного доверия такая же, в какой они доверяют мне. «Маяковского» мы создавали без сценария и пьесы — есть только я и мои рассказы, разговоры, больше ничего нет. Я прочитала огромное количество материалов, практически всю его поэзию. И я полюбила мужчину. Чтобы показать мое отношение к нему и ревность к тому, как он прожил жизнь, — в спектакле нет Лили Брик. Я истребила ее как факт, она мне оказалась не нужна. Ничего с собой не могу поделать.
Как на сцене творят волшебство. Тереза Дурова — о театре и его зрителях
— То есть первоначально вы делитесь эмоцией, а дальше команда начинает наслаивать детали, а детали — диктовать какое-то действие?
— Более того, я прошу прочитать все, что прочитала я, потому что мы должны говорить на одном языке. В итоге мы все попадаем в один круговорот.
— А Маяковский, какой он лично для вас?
— Маяковский для меня — это джаз. Поскольку джаз очень разнообразный, всегда неожиданный. Если берет какую-то тему, пока не разовьет ее до конца, пока не скажет все, что хотел сказать, — не останавливается. Категоричный парень, и по отношению к себе в том числе.
— Маяковский — герой, но мог бы он стать героем современности?
— В стихах — да, безусловно. С личностной точки зрения, думаю, ему было бы очень сложно, потому что и сейчас есть люди, которые не выдерживают потока информации. Они слишком самодостаточны, чтобы как-то проявиться. Поток информации не дает им шанса, он просто поглощает, создает саркофаг, из которого сложно выбраться.
Мне приходится с этим сражаться. Спектакль — вершина айсберга, а есть основание, огромное. Это 360 человек, которые находятся здесь, у нас. Абсолютно разные, но они прекрасно понимают, что от них зависит все. Спектакль всегда зависит от всех. Свет, звук, монтировщики, костюмеры, гримеры — все связаны в цепочке. Если одно звено чуть-чуть порвалось — цепочка начинает разлетаться. Плюс актеры, естественно.
Я люблю моменты, когда спектакль на выпуске, когда я начинаю репетировать. Я чувствую себя Наполеоном: у меня стол, ручка, фонарь, и я могу двигать свое войско. Но потом наступает момент, когда все сошлось, легло на место, и нужно выключить фонарь, забрать термос и уйти. Это ужасно. Я понимаю Фоменко, который, как говорят, очень любил репетировать и не любил выпускать.
— Как бы ни изменились люди, которые приходили в театр в середине 90-х прошлого века и которые приходят сейчас, я понимаю, что вы всегда с этими людьми, какие бы они ни были.
— Когда вы постоянно находитесь в этой реке, люди меняются, но они меняют и вас. Я меняюсь вместе с ними. Я присутствую на всех постановках — у меня есть специальное место, откуда я смотрю спектакль и наблюдаю за зрителями. Я чувствую их, ощущаю. Я сижу в самом конце зала, а надо мной — еще 400 человек на балконе. Я ощущаю по дыханию, как они реагируют на шутку, музыкальные звуки, сценические моменты.
— Как вы пополняете труппу? Как вы находите и впускаете в театр кого-то извне?
— Мои музыканты — серьезные филармонические исполнители. Илья Мовчан — главный дирижер нашего театра, виртуозный скрипач. Многие оркестры считают за счастье, когда он играет с ними. Практически все наши музыканты где-то выступают как свободные исполнители, и для меня это важно, потому что тогда у нас есть общее дыхание. Я знаю, где, в каких фильмах и как играют мои актеры.
Мы берем в труппу людей, допустим, двоих-троих человек в сезон. Я отсматриваю их со второго, третьего, четвертого курса, хожу в институты на показы, разговариваю с педагогами. Я их выуживаю и отслеживаю.
— Но ребята, которых вы отслеживаете, не знают, что на них метят?
— Нет, они живут спокойно. Более того, их могут пригласить в какой-то другой театр, и они могут туда пойти. Я с ними разговариваю уже в конце четвертого курса, но они должны выбирать: здесь или там. Около 50 человек, играющих у нас, — актеры из разных театров. Наша труппа достаточно большая, поскольку мы поем, а вокал — довольно сложный, особенно этнический. Плюс они должны владеть телом и быть драматическими актерами, потому что это редкие индивидуальности, которых надо вырастить и подготовить. Я считаю, что актер, пришедший в театр, — это еще, знаете, пять лет, и тогда он мой.
— Вы, видимо, относитесь к тем людям, которые в стрессовых ситуациях не рассыпаются, а чувствуют себя как рыба в воде. Очень важно работать на вашей скорости. Однако таких людей не так много, нужно принимать и других. Толерантность к скорости — значимый момент.
— В нашей большой семье мы все очень разные и своеобразные. Мой многолетний опыт позволяет мне сохранять всех. Я люблю работать с людьми много лет. Мне нравится, когда они приобретают поразительный опыт, но это не те древние старики, которые 35 лет назад начали и до сих пор служат. Они держат руку на пульсе, становятся исследователями, никогда не позволяя себе расслабиться.
— Потребность в другом мире, которая раньше реализовывалась за счет сказок, теперь осуществляет интернет. А театр — одно из немногих мест, которое создает другое пространство для детей — мир, где они сталкиваются с тем, с чем редко сталкиваются в жизни.
— Я считаю, наш мир театра — без «кнопки», и мы очень важны для культуры, психологии, ментальности детей и вообще людей. Мы — единственные живые. Мы не кино, мы не интернет, мы — театр. Это только театр, и мы здесь и сейчас.
